— Хорошо, — кивнула она.

Но не ушла. И ему пришлось продолжить работу под её внимательным взглядом. Ну… ну и хрен с ней, пусть глазеет, лишь бы ничего не трогала и его своими вопросами не дёргала.

Когда она ушла, он не заметил, целиком занятый работой. И случайно обнаружив своё одиночество, озадаченно покачал головой. Надо же, раньше он как-то успевал за всем следить. Аггел, здорово его эта камера… «Стоп!» — оборвал он сам себя. Хочешь выжить в казарме, забудь о камере, прессовку тебе не простят, нигде не простят. С этим всегда и везде одинаково: сам лёг, на тебя легли — пошёл к параше! А про палачество твоё узнают… «И что? — тут же спросил он сам себя, — стоит жить после такого, таким?» Или давай сам, пока ты один. Всё нужное — и крюк, и верёвку — найдёшь запросто. Ну? Братан тебя тогда остановил, сказал, что нас и так мало осталось, так ты-то теперь не наш, ты… палач, подстилка и… и стукач, чего там, раззявил пасть, всё сказал, это Стиг сумел, не сдался, а ты… Снова заныли, заболели полученные на допросе и в камере ожоги и синяки, и снова противное ощущение в заднем проходе чего-то мешающего. А ведь совсем было прошло, сегодня уже и сидел, и ходил нормально, а то ведь всё казалось, что не свободен, что снова в нём кто-то или как стержень оставили… Вот аггел, неужели ему теперь это до конца? Да ещё та сволочь в белом халате про какие-то «отдалённые последствия» трепала. Сволочи, что же вы со мной сделали, сволочи?!

Гаор устало, через силу закончил возиться с «коробочкой» и стал убирать инструменты. Заправит он её завтра. И всё остальное завтра, а сейчас ему надо лечь. А там пусть хоть запорют. Снять комбинезон, вымыть руки, выключить свет, задвинуть дверь. Всё, на сегодня он всё, кончен.

Снег то ли стаял, то ли убрали, ну да, когда он мотоцикл пробовал, снега уже не было, аггел, что же с ним такое, раньше он так не уставал. Но… он остановился посреди двора и, закинув голову, нашёл знакомые созвездия, луну… круглый диск отчуждённо ударил ему в глаза холодным белым светом… «Мать-Луна» — беззвучно шевельнул он губами и понял: его не простили и не простят. Не прощает Мать-Луна, хозяйка зачатий, насилия.

— Рыжий! — дверь распахнулась, бросив на мокрый бетон жёлтый прямоугольник света. — Иди ужинать.

— Да, госпожа Ларга, — равнодушно ответил Гаор.

В кухне он уже привычно сразу сел к столу, где его ждала тарелка мясного обжаренного фарша, на этот раз с макаронами, тарелка с бутербродами и кружка горячего сладкого чая. К концу ужина его немного отпустило. Всё-таки… живой о живом думать должон. И жизнь тошна, а милее смерти. И заметив вдруг, что думает-то он по-нашенски, нашенскими словами, не выбили из него, не смогли! — невольно улыбнулся и затянулся с давно неиспытанным наслаждением. Докурив, встал помыть посуду, а вымыв, обернулся и…

У стола стояла Нисса с тетрадкой и учебником.

— Так, Або, — строго сказала она. — Ты поел, отдохнул, теперь работай.

— Нисса! — укоризненно покачала головой Ларга.

— Ну, тётя! — Нисса улыбнулась ей и озорно, и умоляюще. — Может, я его проверить хочу. Может, он вчера только хвастал, ну, заучил на память пару фраз, как попугай, и всё, а тут…

«Тут умственность нужна!» — весело сказал про себя Гаор, снова садясь к столу, куда Нисса уже положила учебник, тетрадь и ручку. Не справиться он не боялся. Что-что, а физику он знал и любил. Помнится, за Жука решал, хотя нет, Жук в училище уже на курсы пришёл, там общеобразовательных не было, нет, это у них на солдатском не было, а на офицерском была, с приставкой спец, и Жук плыл с бульканьем, а он ничего… «Эх, Жук, как же ты, нет, это как же я, а ты… ты хоть перед людьми, хоть перед Огнём чист…» Но эти, мгновенно проносившиеся в сознании мысли и воспоминания не помешали ему прочитать задачу, вспомнить все необходимые формулы, быстро записать и оформить решение.

— Готово, госпожа Нисса, — весело сказал он, откидываясь на спинку стула.

— Да-а! — удивилась Нисса. — Так быстро? Я сейчас проверю!

— Ты лучше переписать не забудь, — сказала Ларга, — и пусть он проверит, чтобы ты ничего не напутала. Двоечница!

— Ну, тётя, — Нисса и в самом деле листала учебник, сверяя его результат с ответом, — у меня даже шестёрки бывают, а по рукоделию твёрдое восемь.

— У девушки по рукоделию должна быть десятка! — строго сказала Ларга. — И по домоводству тоже.

— Ну, тётя, — Нисса растерянно положила учебник рядом с тетрадью, — а ведь правильно.

— Садись и переписывай, — рассмеялась Ларга. — Рыжий, а ты проверишь потом, и алгебру проверь.

— Ты и алгебру знаешь? — изумилась Нисса.

Гаор молча кивнул, а Ларга пояснила:

— Раз он знает физику, значит, и математику учил. Физика без математики невозможна.

Гаор снова кивнул. Нисса вздохнула.

— Тётя, я у себя перепишу.

— Нет, — твёрдо сказала Ларга. — Принеси сюда свои тетради и учебники.

— Почему?! — возмутилась Нисса.

— Потому что ему нельзя входить в верхние комнаты, — отрезала Ларга. — Ему можно находиться только в гараже, кухне и своей комнате. Ну, и в холле.

— Почему?!

— Потому что так распорядился майор. А если тебе не нравится, можешь уехать к родителям. Хоть завтра.

Что-то бурча себе под нос, Нисса поплелась из кухни, а Гаор, предчувствуя продолжение занятий, достал себе ещё одну сигарету.

— Где ты учился? — негромко спросила Ларга.

— Общевойсковое училище, госпожа Ларга, солдатское отделение, полный курс.

— И конечно, круглая десятка, — язвительно сказал Нисса, входя в кухню.

— По черчению девятка, госпожа Нисса, — улыбнулся воспоминаниям Гаор.

— Ты что? — удивилась Нисса, раскладывая на столе учебники и тетради. — Ботан?

— Кто я?! — Гаор так удивился услышанному, что забыл добавить положенное обращение.

— Ну, ботаник, так, кто в учёбу закопался, зовут, — вздохнула Нисса, усаживаясь за стол напротив него. — Очкарики, никакого удовольствия от них.

Гаор кивнул. Очкарик, глиста учёная, червь книжный, — так называли в училище Жука и ещё нескольких. Его не рисковали, хотя он учился лучше многих, но он всегда мог врезать. А теперь, значит, ботаники, ботаны. Наверняка так же дразнили и Туала, тем более, что Туал носил очки. Почему носил? — тут же суеверно остановил он себя. Нет, носит. Кервин, Жук… нет, пусть больше никого. Гаор опустил правую руку под стол и, скрестив пальцы, начертил в воздухе знак Огня. Матерей ему звать нельзя, и он опоганен, и те, за